Андрей БИТОВ:
“XXI ВЕК УЖЕ НАСТУПИЛ"

“Литературная газета”,
№ 51, декабрь 1996

– Андрей Георгиевич, давно назрел вопрос, так сказать, этимологического плана. Странная фамилия – Битов... Вы никогда не пробовали раскопать её происхождение?

– Действительно, это любопытный вопрос, с фамилией много было всего связано, про одну только фамилию можно рассказать новеллу... Фамилия ясная, простая, но ни одного однофамильца за всю жизнь я не встретил. Помню, в редакции “Звезды”, где меня в 62-м году начали печатать, работал один милый интеллигентный человек, бывший лагерник... Как-то он догнал меня в коридоре, и говорит: “Андрей Георгиевич!” – даже по отчеству назвал. – “Вы меня, пожалуйста, извините, но у вас вот... своя фамилия или псевдоним?” Своя, говорю. Он: “вы меня простите, это не я сам, меня заставили...” И только гораздо позже я понял, что за этим “заставили” – порядочный срок... В общем, фамилия на самом деле несколько непонятная. Милиционеры, скажем, почему-то всегда путали, называли меня Батовым, Бутовым, Бытовым...

А в году так в 57-м, когда я ещё писал стихи, руководитель нашего литобъединения в Горном институте, – был такой хороший ленинградский поэт Глеб Семёнов, – позвал как-то литературного генерала, Бориса Абрамовича Слуцкого, слушать молодых... Он был тогда уже в зените славы. “Лошади умеют плавать, но недалеко. “Глория” по-русски значит “слава”, это вам запомнится легко.” Одного прочтения было достаточно, чтобы это навсегда осталось, на всю жизнь... Нынешний ведь 96-й год – не только пятидесятилетие постановления о Зощенко и Ахматовой, но и сорокалетие 56-го года, то есть ХХ-го съезда. И на этой-то волне он и пришёл... такой уже немножко утомлённый славой, к нам, абсолютно не печатавшимся авторам (это где-то на квартире, водочка была, помню), и слушал. Все по одному, побаиваясь и волнуясь, читали ему стихи, а я был там самый слабый поэт, только начавший писать, – да меня и не выпускали вперёд, собственно. Были там Горбовский, Кушнер, Британишский, Городницкий, Агеев, Тарутин... И вот он их слушал, и только спрашивал: “фамилия у тебя – как?” – “Британишский” – “надо брать псевдоним!”. “Фамилия?” – “Кушнер” – “надо брать псевдоним”. А в конце говорит: “а этот молодой человек симпатичный – чего тут сидит молчит?” – “да я только начал писать, вообще-то...” – “а фамилия как?” – “Битов” – а он говорит: “Вот это – фамилия!”

– Ваши предки или родственники “фамильным” вопросом не интересовались?

– Были у меня всякие тщеславные старинные дядюшки, которые даже подумывали о том, что фамилию эту надо писать с двумя “ф” на конце... Тем не менее, дразнилки в школе после войны все были по фамилиям, и я был – Битый, Биток (то есть котлета) и так далее. Потом, когда начал сочинять какие-то первые стишки, подумывал, не взять ли материнскую красивую фамилию – Кедров... Затем раздобыл как-то словарь Даля и сразу посмотрел, конечно, слово “бить”, и нашёл замечательную этимологию... Дело в том, что проследить далеко генеалогию Битовых я не могу, но корни уходят куда-то на север, в поморские края. Знаю, что прадед имел лесосплав, и пропил его на Олонце, потом они спустились в Череповец... Кто-то мне сказал, что встретил на “до востребования”, на Центральном телеграфе, одного Битова, который сказал – “о, у нас там, на Севере, их полно...” Но это всё непроверенные данные; и вот я далее читаю, что “битать” – это водить лодку, а “битовня” – это снасть! Ну, думаю,– всё, морская фамилия, значит! Красивая романтика, и всякое такое, но дело в том, что Даль, этот датчанин-швед, был западный довольно человек, всё записывал, что положено по букве, ничего не пропускал, – так вот он в скобках напротив этого толкования написал: “крайне сомнительно!”

– А ведь волнующая загадка: тайну упорно скрывает твоё собственное имя, то, что “ближе чем кожа”... Какая версия сегодня кажется вам наиболее вероятной?

– Всё-таки, я думаю, кого-то когда-то побили... Но не исключено и редуцирование восточных фамилий – обрезанная, как “Боков” от “Набоков”. А недавно я даже придумал такой рассказ... У этого ненаписанного рассказа мне нравится название – “Похожий на еврея”. Недавно приезжал из Израиля замечательный еврейский писатель, Арон Апельфильд, встретились мы на приёме у израильского посла, ощутили симпатию друг к другу, разговорились. И он, конечно, задаёт извечный вопрос – не еврей ли я? Я был вынужден ответить, что – нет, поскольку по всем дознаниям не получал никаких соответствующих свидетельств... Хотя с возрастом, к 60-ти годам, – а только что исполнилось мне 60 лет по восточному календарю, то есть – от зачатия, отпраздновал я его 27 августа, внутри себя, – с возрастом начинаешь понимать, что генеалогия – такая великая вещь, туманная даже там, где она прослеживалась, – допустим, в царских родах... Потому что кто, и с кем, и когда, и при каких обстоятельствах – это такая темнота, и биологически так оправданно... Я, прожив всю жизнь без сомнения, что я русский человек, с примесью немецких кровей, могу за собой заподозрить кого угодно – татар, монголов, евреев, кыпчаков... И я говорю Арону Апельфильду: либо – “били”, либо – редуцированное восточное. А он: так у нас, говорит, очень много Битовых!.. ...А недавно я увидел на витринах одно библиографическое издание, и купил его, потому что там был – Юлий Битовт! А уж этот-то точно еврей. Так что, может быть, у меня редуцирование и не от восточной фамилии. Но, в общем, эта непривычность её звучания, она явно куда-то указывает. Но куда?..

– Во все стороны сразу... Что-то типа “Урбино Ваноски”.

– Во все стороны сразу, и я не открещиваюсь ни от одной... А Урбино Ваноски – это просто игра. Здесь, конечно, тоже игра, но игра судьбы. Главное, эта фамилия на всех языках что-нибудь, да значит. Я помню, как убирал в какой-то халтуре на узбекском из титров своё имя – чтобы не позорить, так сказать, чистоту своих литературных дел, потому что узнал, что “бито” там – “вошь”! Так что я получался по-узбекски – “Вшивцев”... А на французском я звучу крайне неприлично, и на мой вопрос в аэропорту в Париже, не оставлен ли message на мою фамилию, раздавался дружный смех, потому “bit” по-французски – то самое математическое слово, которое по-русски пишут на заборах... А единственное, что меня поддерживает в новейшей этимологии, это что “бит” – единица информации. Но и тут вот, правда, недавно узнал, что постмодернисты придумали формулу: “за одного Байтова восемь Битовых дают” (имеется в виду прозаик Николай Байтов)... В общем, каждый человек переживает свой звук каким-то образом – даже если он не через край тщеславен. Я вполне доволен своей фамилией, потому что она кратка и не претерпевает в латинице то, что претерпевал, скажем, Хрущев... Я видел у Чухонцева его фамилию в иностранном паспорте – это просто замечательно, такое насекомое на сто двадцать ножек...

– ...Пользуюсь cегодня случаем поздравить вас с выходом, в харьковском издательстве “Фолио”, вашей “книги жизни” – тетралогии “Империя в четырёх измерениях”, дающей несколько разных срезов жизни Империи за последние полстолетия. Большинство составляющих (а это четыре тома – “Петроградская сторона”, “Пушкинский дом”, “Кавказский пленник”, “Оглашенные”) уже давно известны читателю...

– Тем не менее это действительно не собрание сочинений, а одна цельная книга. И, между прочим, начата она когда-то, в подтверждение замысла, фразой: “Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь”...

– Одновременно издательство Ивана Лимбаха выпустило “Первую книгу автора”, где собраны ваши ранние произведения, большей частью никогда не публиковавшиеся. Книга пёстрая, и есть в ней рубрика “Из моей замечательной корзины”, непривычная по содержанию – цитаты из прессы... Многое звучит как анекдот: “...Тем не менее СССР и Турция – по-прежнему ближайшие соседи”... Всё-таки, это реальные газетные строки или Ваши “стилизации” под публицистику тех лет?

– Это, безусловно, коллаж из реальных цитат. Меня всегда привлекали, так сказать, бумажки – вырезки из газет, выписки, записки, прочий мусор... Давно хотелось сделать своего рода “том мусора”. Это такая древняя идея – ей уже лет 30 – что вместо писем, дневников, всей этой высокой культуры, которая была утрачена во времена тоталитаризма, остались вот эти клочки, которые можно потом как-то прокомментировать мемуарами, и сделать такой “сорный том”, равноправный с той культурой. И вот архив собран; собирал я его всю жизнь, а разобрать, наверное, уже не смогу... Гением этой идеи стал Илья Кабаков, создавший “философию мусора” и воплотивший её как художник, при этом был активно задействован весь инструментарий соц-арта... В сущности, абсолютно новых идей не бывает, и просто нужно иметь энергию, чтобы думать, что делаешь что-то впервые...

– Энергия незнания?..

– Вот именно, и я вовсе не против этой агрессии, возникающей у молодых, – что именно они до этого додумались, – это как раз полезная вещь. Но так или иначе, ничего нового не бывает, и больших авангардистов и постмодернистов, чем Пушкин и, скажем, Стерн, я не знаю...Так что, я думаю, надо посвятить год затворничеству, чтобы сделать такую книгу мемуаров, разбор архива. Наверное, этот труд можно модернизировать – считывать документы сканером, классифицировать и отбирать с помощью компьютера...

– Такая творческая стратегия в отношении к собственной жизни и сопутствующим ей “экспонатам” в нашей литературе пока редкость. Обычно разработкой материала, – жизненного и документального, – сопутствующего творчеству некоего интересного автора, занимаются паразитирующие на нём филологи, биографы, критики....

– Но ведь я же ещё не умер!..

– Ну, паразитировать, может быть, стоит с самого рождения – когда известно, что гений. Но и самому автору это не противопоказано: оформление своего мифа, шлифовка имиджа, – так сказать, собственная агиография. В западном искусстве это практика общепринятая... С чем вы связываете такое усложнение творческого поведения?

– Видите ли, Пушкин, который, казалось бы, навязал всем такой... моцартианский образ творческой работы: всё с легкостью, всё без усилий! – однажды написал (помню приблизительно): “какое там “легко”! – все мышцы болят!” Далее, кто-то пишет про него: “...Пушкин ничего не пишет, только без конца ковыряется в мерзком сундуке своём, разбирая свои грязные бумажки!”. Он не выбрасывал ни одной бумажки, – он понимал, что текст есть состояние ограниченное, конечное и – отпущенное ему... Вообще же, в нашей традиции интерес к своим “сопутствующим обстоятельствам” связывается, как правило, с состоянием исписанности автора. У меня в той же недавней “новомирской” вещи есть главка, посвящённая в основном Набокову – “Смерть как текст”; там я выразил эту мысль – ограждённость текста, конечность текста; и там есть фраза, которой я горжусь: “...пошляки с радостью рукоплещут исписанности автора, между тем как ничего, кроме исписанности, писатель не сделал”. Он должен быть исписан, иначе он – не автор! Ежели вы не сможете сделать ВСЁ в том, что вы пишете, значит, у вас ничего не выйдет... Состояние исписанности столь характерно, скажем, для Гоголя... Так исписанный карандаш – не лучший ли залог того, что ты уже свободен, свободен для новых замыслов? Одно из правил Дао, например, гласит: “пустота означает, что ты снова полон”...

– Но попробуем вернуться к исходной точке... С чего всё начиналось? Предчувствовали ли вы свою литературную стезю, и если так – с какого возраста? Были ли какие-нибудь эпизоды, моменты, как бы сказать, прозрения: что ваше будущее связано со словесностью, вообще с культурной, игровой деятельностью?

– Ну, изначально я совершенно не собирался писать, и вроде бы, по всем обстоятельствам, занялся этим совершенно случайно. Заманил меня в изящную словесность покойный Яша Виньковецкий, однокашник по Горному институту. Он втянул меня в литературную среду, и мне она так понравилась, что я стал писать ради среды, ради клуба, ради тусовки – чтобы они меня не прогнали! Это было очень продвинутое литературное объединение... Но! К вопросу о врождённости. Когда в 77-м году папа умер, мама стала разбирать какие-то архивы, и среди своих писем к нему из блокады – он был на Урале вместе с предприятием – нашла одно письмо, и там она пишет, дословно: “дети – странный народ, они совершенно не переживают никаких трудностей, старший мечтает быть лётчиком (что для начала войны вполне понятно – зима 41–42-го года), а младший (мне было четыре года, соответственно) – писателем (вопросительный и восклицательный знак!)”. Что я имел в виду, когда в четыре года это заявлял – во время блокады?! Этого никогда не узнать. Семья у меня интеллигентная, но не артистическая...

– Может быть, мы как раз и вышли на некоторый... момент истины. Именно это я имел в виду: проблески предзнания, предощущения судьбы. А, скажем, известность, слава, влияние – таких предчувствий никогда не было? Что вы будете стягивать на себя некое... силовое поле, энергетику большого числа людей, которым вы интересны?

– Вы знаете, нет, и – может быть, это чистый обман самого себя – но я прожил всю жизнь в ощущении, что некоторые характерные человеческие черты мне совершенно несвойственны (это типичный признак ханжи, кстати!). Мне казалось, что у меня нет ни тщеславия, ни зависти. Но если так копаться, это уводит так далеко в воспоминания... Мама меня приучала к путешествиям – спасибо ей великое! – и, накопив какие-то маленькие денежки на отпуск, всегда возила с собой детей. Так я впервые был в Крыму – ровно пятьдесят лет назад, и в Риге (это ещё была иностранная страна, году в 47-м – Латвия ещё в таком сохранённом, не до конца советизированном виде)... И впервые она показала мне горы, в 49-м году, это было в Нальчике. А в Абхазии мы ездили на озеро Рица, и там мне сказали, что на том берегу – а тогда Сталин ещё был жив – на том берегу ИХ дачи... Я это помню, потому что мать часто смеясь вспоминала, что тогда на чью-то фразу, что ТАК мы никогда жить не будем – или ТАМ мы никогда жить не будем – я сказал: ну, придётся пройти в правительство! Это был, что характерно, 49-й год. Поскольку коммунистов в моей семье не было, вряд ли это выглядело сколько-нибудь осуществимым... И потом всю жизнь я прожил в ощущении до сего дня, что я вне политики, никогда к власти не рвусь и не рвался, не желаю, мне это в западло, и так далее...

– Хорошо, но ведь возглавляемый вами русский ПЕН-центр, защищая свободу слова, становится инструментом воздействия на политику, то есть – тоже инструментом власти... Насколько деятельность ПЕН-центра адекватна нашей новейшей действительности?

– Здесь необходимы несколько пояснений. До сих пор в России не могут привыкнуть к слову “ПЕН-Центр” – это мне напоминает случаи с милиционерами по поводу моей фамилии: Батов? Бытов? Бутов? То же с ПЕН-Центром: какой ПЕН-Центр?! Где ПЕН-Центр?.. Не приживается. Не входит в сознание... Это – один из ста сорока центров ПЕН-Клуба, международной правозащитной писательской организации. В политику мы влезать обязаны, но у нас здесь совершенно конкретный повод: это когда притесняют кого-то за то, что он выразил нечто словами. Вот тот случай, когда мы обязаны заступаться – поддержать кого-то в России, Белоруссии, в Китае или Югославии... Пока что наша деятельность оценена достаточно высоко, по крайней мере – там. А здесь она не всегда бывает понятна. В ущерб для нас – мы стали ПЕН-Центром в то время, когда писателей в России перестали сажать... Всё ещё идёт такая... благостная пора, и трудности мы испытываем больше на экономическом и организационном уровне. Да и среди членов ПЕН-клуба не все понимают, что он такое – слишком большая инерция Союза писателей. Им кажется, что вот был плохой Союз писателей, а этот – хороший, приличный. А это опять же не так...

Как-то 87-м году я летел с Чухонцевым из Америки, проводы были бурными, уехал я с больной головой и с двумя огромными чемоданами электроники – тогда ещё надо было возить, для подарков, это сейчас всё на улице можно купить... И вот просыпаюсь – и всё хрюкает, звенит, свистит... Да, я был среди первых, кто привез одну из этих ансверных машин, но она у меня до сих пор не подключена! И я, уже пожилой человек, понимаю, что я к этим новшествам... не приспособлен! У меня достаточно интеллекта, инженер по образованию, но не хватает... психической силы, что ли?.. И вот эта супертехника лежит, валяется, не работает. Вот так же и ПЕН-Центр: привезённая извне другая машина... Она долго будет ломаться, не вживаться. Помню, мы с Юзом Алешковским (когда он ещё был здесь) зашли в один из первых тогда маркетов, и Юз, со своим социальным нюхом, отметил мучительное выражение лица у кассирш за импортными кассовыми аппаратами... А одна кассирша работала со счётами – то ли она не приспособилась, то ли её касса была сломана. И Юз изрёк: “А самой передовой и исполнительной из них в виде награды разрешается посчитать на счётах!” ...И вот когда внутри тебя счёты, а не кассовый аппарат, я не знаю, принимать это за ностальгию, или за что?.. И я над собой смеюсь, потому что через это маленькое убогое зеркальце я понимаю очень многие проблемы страны: если уж я этого сделать не могу – человек, в общем-то привыкший делать над собой усилие и всегда чему-то учиться...

Чтобы разобраться в каком-то новшестве, мне нужно как бы самому его изобрести, внутри себя... И так же моему народу – он имеет свой гений, он изобретателен! Он должен не дойти до сути (то есть двигаться снизу вверх), а наоборот – двигаться сверху вниз, он должен пойти от сути... А ведь никто не объясняет суть, и здесь, по-моему, основная проблема образования, особенно начального и особенно в России. Надо включать развитие, а не эксплуатировать молодые мозги по линии запоминания и механического повторения... Я так люблю поговорить о Космосе с пятилетними! Ведь они только об этом и думают, у них абсолютно абстрактное мышление. Они могут понять то, что какой-нибудь маразматический академик понимать неспособен. Так что на каких-то изначальных курсах и стоило бы давать, скажем, античный мир, и экологию! Целостное видение мира... То есть ты сразу же имеешь некое направление – в начале проще понять, как, чем запомнить, что. А у нас это даётся в самом конце. В общем, с этим механизмом тупости на всю жизнь я и живу...

– Человеку, часто бывающему на Западе, хорошо видно, как меняется мир, как ежедневно проявляются некие новые тенденции, ещё вчера скрытые от глаза. Мы тоже здесь понемногу начинаем дрейфовать в сторону Запада, но – Запада вчерашнего... Как, по-вашему, впишется Россия в реальный сегодняшний и завтрашний контекст, с её “болящей душой” и прочими как бы общепризнанными атрибутами?

– Я как раз не поклонник “болящей души” и тому подобного; мне кажется, не стоит принимать комплекс неполноценности за страдания. Наш мозг на самом деле так изворотлив, остроумен, изобретателен, жив и даже, я бы сказал, пародиен, что тут-то я и вижу нашу перспективу! Иногда в шутку я говорил на своих: ну что такое русские? – это не получившиеся немцы, евреи и японцы! (Почему-то никто при этом не переспрашивает, почему немцы и евреи, спрашивают, почему – японцы? Да потому, что мы, как японцы, из воздуха можем вдохнуть алгоритм культуры...).

Страдания восполняются игрой. Ведь цивилизация – это игра, в огромной степени. И я думаю, что именно игра как-то оживит Россию. Своя игра... Потому что когда вы играете, вы разве страдаете? Вы уже живёте... И сейчас всё больше людей играют – в замысел, в возможность его исполнения. Ведь бизнес, дело – это тоже игра! Если только поверишь, что в эту игру можно сыграть, что она может удаться – я думаю, гораздо меньше станет этой самой тоски. И не стоит её приписывать только России. Сплин ведь – английское почему-то слово...

– В Днепропетровске планируется проведение, с вашим участием, арт-фестиваля “Футурологический конгресс”. Действо вполне игровое и пародийное, псевдонаучное, но вопрос озабоченности всеобщим будущим, и эсхатологический вопрос – будет поставлен во главе угла и всерьёз. Предваряя будущие дискуссии: каким вы видите XXI век, или третье тысячелетие?

– Я полагаю, оно давно уже наступило. И произошло это году в 89-м – я имею в виду прежде всего падение Берлинской стены, тогда же пошли эти разломы по Империи... ...Я думаю, если у кого будут проблемы, то это у американцев. У них они будут, а у нас – у нас их не должно быть. Мы должны не помешать Богу, который нам помогает, прожить в длину без гражданских войн, без по-настоящему чрезвычайных положений – по крайней мере, поколение. Как этому учиться – думаю, исчерпывающий ответ содержит вся русская литература со времён Пушкина (а именно он обозначил все наши болевые точки, и лучше всех: не выработан ни сюжет, ни герой!). Сравним, к примеру: когда в Англии возникла гласность? Видимо, тогда, когда разрешили священникам печатать свои проповеди. 17-й век! Эссеистика ворвалась в язык, язык обучился мыслить, и без мысли вообще не говорить. Свифт, Стерн – это ведь всё священники. У нас этот прорыв намечался было в 19-м веке, но всё пошло как-то по-другому. Эта эпоха разночинцев... Как написал недавно Игорь Клех, “Белинский, Добролюбов, Чернышевский и Писарев написали всё в соответствии со своими фамилиями...”

Наши перспективы, как ни странно, и в том, что наконец была проиграна война – пусть холодная; а сейчас проиграна война в Чечне, и мне приятно, что чеченцы нас надрали – правильно сделали. Эти проигрыши ведут к утрате агрессивного начала, и при этом как бы энергия переводится в другой параметр, кинетическая в потенциальную.

... Мне кажется, если говорить о 21-м веке, то мы переходим в эсхатологическую цивилизацию. Проблемы – общие – будут у человечества, а не у России по отношению к миру. И эта большая мировая и русская работа в контексте мира, она произошла с запозданием, но – в предельный исторический момент. Это происходит не ради нас сейчас, а ради будущего всего мира, потому что к эсхатологии надо быть готовым целиком всему миру. Неважно, что мы пока на периферии, то есть пока что дышим и воду пьём, не всегда думая о тех регионах, которые уже не дышат и воду не пьют, которые недоедают...

– Вы знакомились с материалами прошедшей в Москве конференции по геопоэтике, где рассматривались вопросы возрастающего влияния искусства, творчества, культуры вообще на другие сферы социальной жизни. Человечество, в частности его география, заново структурируется, но уже на иных началах, политическую парадигму сменяет культурная... Насколько продуктивна, на ваш взгляд, формула “от геополитики – к геопоэтике”?

– Мне кажется, здесь есть попадание в какое-то больное место, в нерв наступающей эпохи. Геопоэтика – звучит вполне понятно для современного человека, как бы заранее убедительно. Вы правы, выдвигая новую терминологию, раскрывающую новые реалии – без пополнения и уточнения лексики не разберёшься, что на самом деле происходит... Я, конечно, сознаю некоторую роль мистификации в этой деятельности – здесь уже сама история воспринимается как объект творческой... экспансии. Получается, что художественный произвол становится активным фактором исторического процесса. И ваш Боспорский Форум в Крыму – хорошее подтверждение этой геопоэтической теории: объединяющим началом оказывается теперь игра, искусство, изыск. Мне симпатична эта концепция, ведь искусство – на мой взгляд, лучшее из человеческих занятий. И, если уж на то пошло, экологически абсолютно чистое... Безусловно, геопоэтика – это веяние времени, одно из существенных веяний. ...В середине сентября в Минске состоялся симпозиум ПЕН-Центров стран СНГ и Восточной Европы, и там рассматривались проблемы в чём-то близкие этим – ведь распад Союза не отменил тонких культурных связей между населением разделившихся территорий, и эта как бы каузалгия, фантомная боль, боль по отрезанным конечностям – она требует восстановления целостности, но уже вне политики...

И эти локальные войны по всему миру, национальные конфликты – они тоже связаны с истерикой мирового объединения, объединения на каком-то другом принципе, не на принципе только власти и только силы... Если вдуматься, для чего был накоплен огромный технологический потенциал, который развивался до сих пор с помощью войны – наверное, для того, чтобы справиться с обстоятельствами чрезвычайными? Конечно, очень трудно поверить, что люди остановятся во зле. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится, но гром – грянет! И “перекреститься” мы сможем в какой-то мере ещё и с помощью эсхатологии – и чем раньше, тем лучше. Безотходное производство, исчезновение материальной жадности в мире, связанное с тем, что нас – Мальтуса мы забываем! – слишком много, и Земля нас с трудом носит, а это живое, это одно, единое, Божье... Целостность взгляда на жизнь – вот в чём перспектива того века, который, на мой взгляд, уже наступил... Думать, что он наступит, и с этого момента мы почистим зубы – мягко говоря, неправильно. Это ведь Иисусовы слова: “Ибо близко время!” Оно действительно уже наступило...

Беседовал Игорь СИД

Интервью опубликовано с сокращениями