Сергей ЖАДАН      "ИСТОРИЯ КУЛЬТУРЫ НАЧАЛА СТОЛЕТИЯ"       Книга стихов*.     СОДЕРЖАНИЕ 1. ЖИТЬ ЗНАЧИТ УМЕРЕТЬ История культуры начала столетия Продажные поэты 60-х Сербо-хорватский Уборщицы коридоров Польский рок Младший школьный возраст Жить значит умереть Почтовое отделение Элегия для Урсулы Резиновая душа 2. КИТАЙСКАЯ КУХНЯ Китайская кухня Гостиничный бизнес Детская железная дорога Внутренний цвет глаз Продавец подержанных автомобилей Некоммерческое кино Букмекерские конторы Оркестр похоронной службы Женщина за тридцать долларов Алкоголь 3. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ДЕТЕЙ Крестовый поход детей ЖИТЬ ЗНАЧИТ УМЕРЕТЬ                                                        Я не знал, где живут её друзья,                                  где живёт её мать, где живут её любовники.                                         Вернувшись домой, я написал несколько                                                                любовных стихотворений.                                                                              Чарльз Буковски История культуры начала столетия Ты ответишь ещё сегодня, касаясь тёплых букв, перебирая их во тьме, путая согласные с гласными, как машинистка в старой варшавской конторе. Тяжёлые соты письма уже тускнеют тем золотом, из которого зарождается язык. Пиши, только не останавливайся, пропечатывай эти белые пустоты, протаптывай немую чёрную тропу. Никто не вернётся из долгих ночных блужданий, и забытые всеми слизняки будут умирать в мокрой траве. В белых снегах, как в салфетках, лежит Центральная Европа. Я всегда верил ленивой цыганской пластичности, ибо не каждому выпадает этот ломаный грош. Если бы ты заглянула в их паспорта, пахнущие горчицей и шафраном, если бы ты услышала их разбитые аккордеоны, отдающие кожей и арабскими специями – они говорят, что когда ты едешь – куда б ты ни ехала – ты лишь отдаляешься и никогда не будешь ближе, чем есть; когда смолкает пение старых граммофонов, из них вытекает смазочное масло, словно томат из пробитых жестянок из-под супа. Не за этой дверью, не в прожжённых солнцем городах по утрам разрывается натруженное сердце эпохи. Время и вправду проходит, но оно проходит так близко, что ты, приглядевшись, уже различаешь его отяжелевшие волокна, и повторяешь шёпотом услышанные от него фразы, будто хочешь, чтобы потом, когда-нибудь, узнав твой голос, можно было сказать – так становилась эпоха, так она разворачивалась – тяжело, как бомбовоз, оставляя погасшие планеты и перегруженные коммутаторы, разгоняя из плавней диких уток, которые, разлетаясь, перекрикивают грузчиков, бога, баржи. Выбирая курс обучения, среди прочих вещей ты должна была бы узнать –                                                 на самом деле культура начала столетия уже отпечаталась венами на медленной твоей руке, укоренилась в изломах твоих упругих волос, перехваченных небрежно на ветру,                                                             развеянных над пальцами, словно струи теплой воды над умывальником, словно глиняные цветные ожерелья над чашками и пепельницами, словно длинное осеннее небо над кукурузным полем. Продажные поэты 60-х Продажные поэты 60-х должны бы радоваться, что все закончилось так удачно; ведь сколько было опасностей, а гляди-ка – выжили, вернули кредиты, разве что боевые раны будут ныть во время циклонов, словно во время месячных. Продажные поэты 60-х возят с собой большие чемоданы из жёлтой искусственной кожи; останавливаясь в отелях, они придерживают трубку телефона плечом, словно скрипку, а на их чемоданах пестреют рекламные наклейки. Вьетконг, девочка, это и есть наше коллективное подсознательное. Что тебе до меня? – легко выбросишь мятую визитку. Одной визой в паспорте больше, одной меньше. Когда-нибудь на заснеженном лётном поле кому-то из них припомнятся все их лекции, берлинское радио и мосты через Вислу. "Хорошо, – подумает он – хорошо, это были неплохие времена – наши продажные 60-тые, даром что в голове после этого сплошная педерастия и социал-демократия. Нас вела за собой любовь, любовь вырывала нам наши гланды, как вырывают трубки из уличных телефонов. Поэзия пишется горлом, но это горло безнадёжно простужено". По всем законам литературы, по всем условиям подписанных ими контрактов они в самом деле боролись за свободу, а свобода, как известно, требует, чтобы за неё время от времени боролись – в окопах, лесах и на страницах независимой печати. Говоря здесь о поэзии, помянём всех тех, кто остался на улочках и пляжах старых добрых 60-х, всех тех, кто не прошёл до конца курс реабилитации и над кем до сих пор проплывают тучи, напоминающие своей структурой американские верлибры; помянём их, поскольку то, что вы называете временем, напоминает обычную бойню, где кишки выпускаются просто потому, что место этому именно здесь; и выживают после этого разве что продажные поэты, с лёгкими, разорванными от любви. Сербо-хорватский Юная сербка переходит улицу, и обходя осенний базар с развешенным товаром, замечает, что этой осенью много золота в платках и овощах – вон его сколько в тёплом луке; много света в ресторанах, где на стенах висят портреты кайзера. Тепло этой осени оно касается и тебя, и эта юная женщина что-то ищет в своем рюкзаке, выкладывает на стол то мобильник то карандаши; будет тебе зима, будут тебе сновидения, но небо каждую осень тяжелеет и хитрый дьявол хватает себе грешников, будто жирные финики из цветных упаковок. Терпкие славянские синтагмы; она рассказывает, как покупала конверты в табачной лавке, как зашла в подземку и голуби, взлетая, бились об неё, будто об дождь; за её рассказом никто не замечает, как заходит солнце, замечают только, что её скулы несколько темнеют. Попробуй теперь объяснить ей, что эти осенние будильники, если их своевременно не собрать, просто перезревают и брызгают на одежду и на ладони соком, на который потом слетаются осы и пробивают жалами твою кожу до самого сердца. Уборщицы коридоров Медленно скребут пол, будто палубу, старые уборщицы коридоров; слышишь, о чём-то перешептываются на лестнице, проходят боязливо под стеночкой, длинными крюками вылавливают из воды водяных крыс и горькие сновидения. Комнаты кругом переполнены сумерками, как крейсеры углем; уборщицы коридоров выскребают чешую острыми ножами, загоняют цыганские иглы в утреннее солнце; подходит к концу осень и небеса такие тёмные, будто кто-то поскидывал в кучу отрубленные куриные головы и чёрные розы. Когда отмывают всю кровь, собираются на вокзалах, пьют подогретое вино и говорят о том, что рыбы сегодня блуждают в Дунае, не могут выплыть на мелководье без ночных фонарей из кораблей, без голосов с берега, без отверстий и туннелей в чёртовом льду. Польский рок Засыпая, она вспомнила реку – где-то в урочищах сна, где она забывала его лицо, стылое русло светилось изнутри бронзой,                                                             хотя снег засыпал течение; потом из тумана выползали старые послевоенные локомотивы и выходили рабочие в синих джинсовых комбинезонах. Мы оказались по разные стороны зимы, и дикторский голос, пойманный в случайном такси, ещё напомнит тебе восьмидесятые года и радио, наполненное польским роком; рок-н-ролл, который слушали механики в железнодорожных депо, рок-н-ролл, который перелетал через Карпаты, просачиваясь сквозь воздух где-нибудь над Рава-Русской; наша страна не настолько велика, чтобы в ней разминуться, наш воздух не такой бесконечный, чтобы слушать разную музыку. Я думаю, что если бы существовала прямая связь с Богом, она осуществлялась бы именно с помощью                                                             этих тёплых коричневых конвертов с пластинками польского рока, с тонкими царапинами от божьих ногтей на чёрных полях; можешь увидеть его виниловую кожу, можешь ощутить его клубничную кровь, смывая пыль и протирая дорожки губкой с уксусом. Всполошенные ветром птицы, успокоившись, занимают свои места в промежутках между ударами её сердца, не зная, что она видит в своём сне, о ком она забывает посреди сухого русла; весь её жизненный груз – родинки на коже и проездные талоны в карманах куртки; вот зима перекатится с сопки на сопку и придёт горячая пора, когда из земли повырастает столько разных вещей, что даже воздух вынужден будет подняться немного выше, чтобы не задевать эти длинные высокие стебли, которые растут ниоткуда и тянутся в никуда как раз под её окном. Младший школьный возраст Это уже в который раз всё начинается сначала, и я говорю так, будто вижу её впервые – всё как всегда, просто сегодня чересчур холодный ветер в почтовых ящиках, и в спичечных коробках печально звенят жёлтые монеты. Просто приходит тот возраст, когда начинают сниться одногодки, словно время возвращается назад, что-то забыв. Сколько их выжило – этих вечно голодных волчат? Все их странствия в никуда начинались, как правило, с центральных улиц. Смотреть на жизнь сквозь окна автостанций, умереть в дороге, которая никогда не закончится – лет десять тому назад ты тоже так часто пользовалась чужим шампунем, что твои волосы иногда теряли свой собственный запах. А вот теперь сны обрываются прямо в твоём теле, как междугородные телефонные разговоры, и июльские автобусы, кресла в которых пахнут сандалом и зверобоем, возвращаются в твой город, где каждый год ты находишь заржавелые лезвия в ванной комнате и уличные автоматы с колой. Что изменилось? Выросли деревья, исчезли старые кинотеатры и молочные магазины. Лишь дождевая вода всё такая же сладкая, особенно когда попадает на яблоки. Тогда они грузнеют и долго падают в песок, разбиваясь насмерть под горячими небесами. Жить значит умереть Летом, когда нагреваются обручальные кольца и ногти на пальцах мужчин в привокзальных гостиницах, и в сумерках дети из новостроек к сердцам прижимают чёрные футбольные мячи; в темноте, когда выдыхается в погребах розовое вино, медленный, словно улитка, поезд на Будапешт, запылённый и ломкий, проезжает под луной. Умерев один раз, ты продолжаешь путь через ночные дворы и замечаешь как смерть держит в руках мятные конфеты и раздаёт их детям на привокзальных пустырях. Летом, когда выворачивается тёплая подкладка жизни, когда разбиваются малолитражки цвета твоей губной помады, из дома выходит старый аптекарь, лечащий всех каждый день аспирином, играя со смертью в какую-то неведомую игру; жизнь не начнётся без тебя – смеются женщины на площади, жить значит умереть – скажут тебе одинокие курьеры, переносящие в ранцах сухие небеса. Умерев один раз, ты отступаешь в тень И смотришь, как твоё тело беспомощно ищет тебя самого между стеблей густой травы; умерев посреди лета, оборвавшись на бечёвках, натянутых почтальонами, души умерших, будто цепкий тысячелистник, прорезают в воздухе свои вертикали. Попробуй, когда уже будешь знать как, попробуй, вырви меня из ночного нутра страны, вырви из невидимых вытяжек в небе, которыми к нам проходит любовь. Кто помешает, кто выгонит, девочка, насекомых и духов из твоего тела? Под тёплым небом наша с тобой земля так щемяще пахнет каждое лето луной и бинтами. ... После смерти ступив полшага вбок, видишь сквозь швы в воздухе как тайные киномеханики проектируют на твоё тело великое небесное синема, чтобы на свет его летели души покойников и изумрудные тени жуков... Почтовое отделение Почтовое отделение, над которым проползает оттепель, и утренние универмаги, по которым ходят разносчики пиццы – как легко ты держишь вещи, необходимые тебе ежедневно, трубку с гашишем и чашку с чаем, обмазанную медом зимнюю посуду, как ты избегаешь сквозняков и переписки; с видом на город, который совсем затих, уличная торговля не слишком бодрая в эту пору, два-три торговца жареными каштанами смотрят в небо, и сыплется снег, но такой растерянный, что тает ещё там – едва долетев до первых птичьих стай; так что птицы забавляются – над головами у них так много снега а уже под крыльями так пусто, что хочется долго лететь под низкими мостами, держа в клюве запах жареных каштанов; каждый может что-то найти себе, лишь бы хорошо искал, ангелы сыплют тебе под ноги строительный песок и бриллианты, беспомощно солнце посреди зимы, все что оно может, это просто двигаться – с Востока на Запад, любимая, с Востока на Запад. Элегия для Урсулы Лодки, загруженные испанским чесноком, после длинной дороги вошли в порт, обвешанные мидиями, будто фальшивым золотом. Я знаю – этой ночью к утру сухие простыни пронзительно пахли матросскими робами и смолой; так, как никогда, летели звезды на побережье, и пока ты не проснулась, лодки, обходя бакены, забивались тебе между пальцев. Что ты могла увидеть прежде чем умерла? Непрерывность воздушного потока не позволяет затаить дыхание, непрерывность дыхания не дает остановиться, переходя через границы. Что именно позволено видеть напоследок тем, кто должен умереть? Где-то на севере материка начинал громоздиться лёд, и самые глубокие сердца луковиц на рассвете стыли и останавливались. Разглядела ли ты снег под нёбом у рыбин, выбрасывавшихся из воды? И узнала ли ты реку, что тянулась вниз по каменистому рельефу, будто куча мокрых тяжёлых простыней? В свои двадцать восемь я помню столько имён, о которых уже никто не говорит в настоящем времени, столько имён, от выговаривания которых под нёбом набивается кровь и снег, что едва ли отважусь говорить о тебе в условном наклонении; по-моему, смерть – это словно перейти из одной пустой комнаты в другую, поднимая сквозняк, который вырывает розетки и выстуживает кровь тем, кто остался. И юные храбрые птицы с обветренными сердцами, и волны северных озер, что стоят по горло в воде, не отваживаясь выйти на берег, и высокие деревья – лишённые листвы, будто гражданства: возвращайся туда, где на веках твердеют тусклые жемчужины ожидания, где на песках вырастают водоросли и сладкий табак, где, не предав флага и не найдя покоя, каждое утро собираются юнги с затонувших кораблей, и над ними до ночи летают души раздавленных апельсинов. Резиновая душа Как любая другая история, эта история добрых детских отношений постепенно подходит к концу. Подростки в состоянии вечной простуды и влюблённости, пытающихся свести воедино развесистое кружево дорожных впечатлений наконец умолкают заворожённо под майским дождём, что прячется в их волосах, так что его теперь и не вычешешь оттуда никакими гребнями. Только утопленники – эти ангелы медленных речек, стоят под водой и изгибаются по течению, словно листья морской капусты, и только сварливые вороны перебираются из неба в небо и тоскливо ковыляют по горней пашне, перенося на плечах свою домашнюю утварь и полосатые мешки с перьями. Как любые другие вещи, вещи из этой истории на самом деле легко поддаются озвучиванию, хотя вы так и не смогли сказать друг другу ни про одну из них. Но вот оказывается всё так легко и просто – призраки, которые протягивают к ней из дождя свои рыбьи лица; кофейные зерна, что пускают корни в тёплый грунт её бессонницы; её простыни, что похожи на листовки с воззваниями забастовочных комитетов. КИТАЙСКАЯ КУХНЯ                                  Тёплое пиво, холодные бабы...                                                                   Том Уэйтс Китайская кухня Этот случай произошёл лет пятнадцать назад, если не ошибаюсь. Тут рядом, на соседней улице, может, ты помнишь,                                                                                  есть такой высокий дом, в котором тогда сдавались комнаты, и там поселилось несколько китайцев, которые, как выяснилось,                                                 перевозили наркоту прямо в своих желудках, словно невиданную небесную икру,                          способную сломать эту вконец угробленную цивилизацию. Комнаты большей частью снимали всякие шарлатаны и таксисты, и воздухоплаватели, лишённые своих небесных болидов,                                                         всё варили на кухне кофе и слушали джазовые радиостанции, и вещи начинали светиться в темноте и не отбрасывать теней, а бывшие регбисты за пивом и картами                                          курили кэмел и говорили о своём долбанном регби. У китайцев что-то не заладилось с бизнесом, об этом потом много писали, сам знаешь, как это бывает:                          однажды что-то там друг с другом не поделили – ну и всё, так что устроили ужасную стрельбу прямо на заднем дворе, загоняя в подвалы крыс и птиц в небеса. Я время от времени туда захожу,                 когда возвращаюсь домой, делая небольшой крюк, разглядываю пожарные лестницы и небо,                 в котором, если вдуматься, нет ничего, кроме собственно неба, и знаешь, иногда мне кажется, что люди на самом деле умирают потому, что у них просто останавливается сердце от любви к этому странному-странному фантастическому миру. Гостиничный бизнес В дешёвых берлинских отелях с русскими владельцами, где на рецепциях нет леденцов, а в комнатах – соответственно – конвертов с гостиничными лейблами, где стоят пожелтевшие от времени ванны, в которых прячутся рыбы и скорпионы, часто останавливаются посетители, помятые жизнью, которым есть что рассказать об этом времени, прежде чем завалиться в кровать вместе со своим бухлом и старыми мундштуками. Пока они говорят и жуют нарезанную ветчину, принесённую из магазина напротив, и пепел с их сигарет летит в кровать, как снег на портовые города, луна успевает из конца улицы переместиться ближе к церкви и коридорные принимаются за утреннюю уборку, находя в душевых кабинах использованные презервативы и измазанные кровью полотенца. И вот однажды в один из таких отелей вселяется мужчина, показав на рецепции студенческий аусвайс, и запирается в комнате. Утром ему ещё приносят завтрак и он – вместе с подносом, не снимая одежды и ботинок, залезает в ванную и пускает воду. Найдя его уже на следующий день и вызвав полицию, коридорные потом долго переговариваются, что вот, мол, надо же было так наглотаться снотворного, чтобы умереть прямо в воде, видишь, оказывается смерть может пахнуть турецким кофе, и что нам теперь делать после всего этого. Города, разорванные жаждой одиноких женщин, смазанная слюной молодых эмигрантов луна – всё, о чем они будут говорить, о чём им есть что рассказать, когда каждый глоток и каждая затяжка – лишь повод продолжить бесконечную беседу. Мало кто догадывается о границах видимого, в особенности в этой комнате с тостером и ночником, из которой нет возврата, и нет объяснения, не будешь же ты слушать испуганную уборщицу, которая первой вошла в комнату и успела увидеть, как в воде плавали размокшие банкноты и чёрные дельфины, а с потолка на тонких паутинках спускались пауки и ангелы и сыпали розовые лепестки в хлорированную воду. Детская железная дорога От уличного дождя сбегая в аудитории, в марте, когда в городе прибавляется сумасшедших, что греются в книжных магазинах и бесплатных туалетах, как тритоны поворачивая на свет коричневые глаза; щедрой рукой время зачерпывает из своих водоёмов и сыплет в твои ладони горсти моллюсков и улиток, метеоритов и речных камней. Когда-то все вокзалы моего города в эту пору останавливались, словно будильники с тысячей ослабевших пружин; спрятавшись под небо, летевшее с двумя светилами, будто человек с двумя сердцами, рыжеволосые девчонки, державшие сумерки на кончиках языков, пели песню, в которой, будто в угле, было много старого оружия, одежды и истлевших тарантулов; и с холма, где заканчивался город, видно было железную дорогу, которой добирались домой рабочие. Сколько огня, сколько слёз, сколько угля выгорело в лёгких, парусах, которые натягивались в шахтёрском поселке. Зачем, скажи, небо собирает все свои лакомства, товары и светила, и повернувшись, исчезает за холмом? За каждый невидимый выдох измученных за ночь мотыльков, за каждого из сирот, которые каждое утро складывали постель, словно парашюты, за каждый из кларнетов в твоём горле, которые не дают тебе просто дышать, превращая голос в тень, а джаз в болезнь, заплачено нашей жизнью. Держись ко мне ближе. Вынесенный в заголовок, опыт встанет, как строительные леса, крепя нестойкие ещё детские лёгкие проводами и мелом. И этот снег тоже, будто старое полотно сложенное в громоздкий комод неба, не накроет твоей печали. Лишь посмотри – сквозняки гуляют от границы до границы и неразорвавшимися бомбами во тьме лежат вокзалы и ночные одинокие экспрессы, будто ужи в озёрах, плавают во тьме, всплёскивая хвостами, вокруг твоего сердца. Внутренний цвет глаз Вот на университетской лестнице сидит женщина, лет тридцати без малого, и курит кэмел. После дождя, вытирая кожу, которая у неё прозрачна настолько, что под ней видно водоросли и песок, она думает – вот снова с неба сыплются холодные лезвия, серебряные гвозди, и ранят смертельно улиток, которые падают, разрубленные пополам, будто крестоносцы в песках Палестины. Нужно долго говорить, вышёптывая и проговаривая разные слова и названия разных вещей, чтобы не таким пустым выглядел воздух вокруг неё. После пробуждения все её мужчины прикладывают головы к часам, будто к ракушкам, и слушают как в далеких озёрах поднимают ил громоздкие черепахи. И даже не позвонишь ей при случае; потому что иногда стоит умереть, чтобы понять, что это и была жизнь, и потому что нужно иногда сомкнуть веки, чтобы увидеть с какой стороны сновидения ты находишься; и после перемены погоды снова поднимется давление от которого лопаются капилляры в глазах случайных мотыльков и становится теплее её кожа, от которого вода в её кранах и посуде превращается в кровь и она снова целый день не может ни приготовить себе чая, ни сварить кофе. Продавец подержанных автомобилей В 80-м, когда умер Тито, высоко в салатовом небе Европы на миг остановились маховики, которые прогревали руду и серебро в приисках возле наших границ. Великое время, пора, рождавшая героев; блуждая теперь чужой страной, остановись возле баскетбольной площадки, посмотри как подростки протыкают железными прутьями небо, чтобы оно скорее двигалось.                        Проигранная нами однажды борьба                        никому ни о чём не говорит;                        в ирландских барах мужские руки                        касаются клавиш,                        и поют гимны лёгкой беспризорности.                        Каждая клавиша –                        другой звук,                        натруженные пальцы настраивают инструмент,                        чтобы что-то прибавить ещё                        о нашей любви                        и муке. Время, когда на задымлённых кухнях закипает жир и повара рубят ножами покорную зелень, время, когда во тьме дворов исчезают женские платья цвета сердец и татарского соуса; Господь дал нам наши границы, нашу злость и отвагу, наш кокаин, я и теперь волнуюсь каждый раз, приходя к причастию или переводя бабки из одного банка в другой.                        Потому доиграй до конца весёлую мелодию                        о том, как однажды                        мы встретились под звёздным небом                        и с тех пор с тревогой наблюдаем                        как в нашем небе остаётся                        всё меньше и меньше                        звёзд. Некоммерческое кино На одном фото, найденном мной в квартире, которую я снимаю, изображена девочка лет 13-14 в довольно откровенном купальном костюме, где-то на каком-то пляже, рядом видна каменная набережная, девочка смело смотрит в камеру, будто говорит: "привет, придурки, это я", внизу подписано "Бухарест, 86 год", сейчас ей должно бы быть под тридцатник, мы с ней приблизительно одного возраста, если она конечно не сдохла в своём Бухаресте от алкоголизма, который в Бухаресте наверно и не лечится, в конце концов, как и у нас. Интересно, я сейчас вспоминаю то время и думаю – какой кашей были набиты наши мозги! Все эти интеллигентские заморочки из 70-х, какие-то рассказы про бит и левую профессуру, о свободе совести и новый джаз, который должны реанимировать белые, прочая лажа, теперь вот прошло пятнадцать лет и можешь собирать лишь случайные свидетельства великих потрясений, и неизвестные тебе ровесники, разбросанные по материкам, если они не умерли от коммунизма и сифилиса теперь держат за горло историю своей страны, не желая простить ей её позорную капитуляцию, правильно – ангелы должны были бы трижды подумать прежде чем связываться с такими клоунами, сами виноваты, вынуждены теперь вытаскивать из депрессии и покупать молитвенники, в конце концов, мы лишь повторяем то, что происходит на небесах, ведь что такое небо, как не система зеркал, расположенных, правда, таким образом, чтобы ничего нельзя было увидеть. Все зависит от сезона и от погоды – живя в старых европейских столицах, набитых свежим эмигрантским мясом, ты сам себе решаешь чем заняться, например приходишь в маленькие кинотеатры на боковых улочках, подальше от центра, где крутят настоящее старое кино, где в зале на старых продавленных креслах сидят несколько пенсионерок и извращенцев и смотрят на этих вечно молодых девочек, чьи лица запоминались с первых детских просмотров, потом идёшь домой, возвращаешься в квартиру, где с каждым годом остается всё меньше воздуха, появляется всё больше демонов, которые собираются ночью, когда ты засыпаешь, вокруг твоей постели, долго рассматривают татуировки на твоих руках, комментируя наиболее интересные рисунки цитатами из Святого Августина. Букмекерские конторы Настоящую радость и настоящее отчаяние в этой жизни может ощутить лишь тот, кто учитывает всяческие мелочи, вещи, от которых, на первый взгляд, мало что зависит. Скажем, эти афганские подростки, лучшие в полусреднем весе, на которых, большей частью, и ставят цирковые продюсеры и отставные офицеры военно-воздушных сил – кому как не им знать формы и проявления ненависти, тошнотворные приступы ностальгии, кто как не они прорывают тонкую обшивку времени и на какой-то миг заглядывают в будущее, наполненное светом, травой и уличными птицами. Мне нравятся мужчины, которым перевалило за сорок. Они успокаиваются и перестают бояться старости. Их быт наполняется необходимым количеством разных, сугубо мужских вещей – тяжёлыми механическими часами, удобными авторучками и хорошими сигаретами а не каким-нибудь облегчённым американским дерьмом. Вот они, как правило, и искушают судьбу, заходя к ней на задний двор, чтобы снова ощутить, как сжимаются их сердца, которые у них и без того тёмные и плотные, словно кошельки из свиной кожи. Дело даже не в возможности выигрыша, ведь что такое бабки, когда речь идёт об их совести, которая мешает им жить, каждую ночь усыпая их кровати горячим углем и пивными пробками. Ведь сколько бы ты не жил, ты всё равно не успеешь понять кто подарил тебе эту жизнь, так что при встрече так и не сможешь его поблагодарить. Оркестр похоронной службы Истории, связанные с убийствами, ножевыми ранениями, с суицидами, неудачными абортами, вообще – истории, связанные с криминалом, притягивают многих именно через свою притчевость, в таких историях мужчины мужественны и покорны а дети вплетают в свои прически розовые стебли присутствия господня, в таких историях смерть всегда забегает вперёд, словно хочет посмотреть чем всё закончится, многим именно и нравится, что смерть в этих случаях начинается ещё при жизни, и можно рассмотреть её подростковое лицо. В таких историях рано или поздно появляются музыканты из похоронной конторы, они спрыгивают из разбитого автобуса на вязкую кладбищенскую землю и достают из-под плащей волынки, тромбоны и охотничьи рожки, выкатывают на воздух полковые барабаны и шарманки и выдувают над покойниками большой кладбищенский джаз, кровавую и неудержимую музыку отчаяния и непокорности, тягучие гангстерские мелодии, мелодии старых шлягеров, популярных среди матросов и проституток, и тогда все, кто пришёл провести покойника в последнюю дорогу, вздыхают с облегчением, потому что это такие правила, такой ритуал, что ли, одним словом на самом деле боятся не покойников – боятся ими стать. Ещё в таких историях обязательно присутствуют женщины, вот о них и нужно говорить отдельно – о сорокалетних женщинах, в которых ещё и до сих пор можно заметить страсть и нерешительность семнадцатилетних девочек, они оплакивают каждую свою безумную жизнь, растраченную на такие мелочи как любовь и преданность, они помнят как именно начиналась большая депрессия в нашей стране, они и до сих пор шёпотом повторяют те слова, которыми с ними прощались: всё в порядке, девочка, не надо никаких лекарств, я хочу любить больше, чем ты хочешь рожать, жизнь не остановилась, как мы думали, видишь – и дальше приходят утренние курьеры с вокзала и любовники прощаются на лестницах, я останусь с тобой, буду и дальше наблюдать как богомолы всползают тебе на ладонь и начинают двигаться по твоему сонному телу, и пошлите терпения им, небеса, в их бесконечном странствии. Женщина за тридцать долларов Зима обступила город, для тех, кто шляется с самого утра без всякого дела не лучшая пора. Бесы и пьяницы разбежались по вокзалам, греются в кабинках моментальной фотографии, не выходят наружу. Эти небеса в расширенных алкоголем зрачках подростков, их голос, замирающий, когда они говорят о женщинах –                        как они пьют красное вино,                        как они раздеваются, как они растерянно плачут,                        размазывая горячую помаду по одежде и салфеткам. Жизни тебе достанется ровно столько, сколько ты сумеешь согреть собственным дыханием и ладонями – снег над рекой и остатки табака и сахара в помещении и я смогу всегда сказать: бывай, девочка, страна, в которой я живу, возможно именно потому и не развалилась, что в ней еще несколько человек любят друг друга – без истерики и презервативов, просто перебрасываются какими-то словами, встречаются где-то на улице, даже не зная толком                        где эти женщины пьют свое красное вино,                        где они просыпаются а потом растерянно плачут,                        размазывая горячую помаду по коже и по салфеткам. Ты будешь глядеть на мир за своими окнами, на мир, со всеми небесами, которые плывут по его поверхности, и будешь думать, что даже если они смогут перезимовать и на этот раз, что они будут делать со своей морокой? – ведь так или иначе от нас зависит столь мало, жизнь знай себе длится без конца и начала и после каждой большой любви остаются пустые залы ожидания. Алкоголь Зелёная вода речек останавливается в тёплых руслах, рыбы, словно дирижабли, разгоняют планктон и измученные птицеловы пытаются поймать каждое слово. Крепко держи в руках цветное тряпьё и скотч, которыми стянуты резанные вены нашего героического времени. Когда-то наконец выключишь это радио, привыкая к ней, привыкая к ее дыханию, и она, одев твою футболку, принесёт тебе среди ночи воды. На летней террасе чашки с остатками чая заполняются ливнем, набиваются окурками, у нас с тобой общая простуда, у нас с тобой долгие разговоры – ты не замечаешь утренних дождей, поздно ложась спать и так же поздно просыпаясь, я пишу стихи о том как я люблю эту женщину и как я выдумываю всё новые и новые слова, лишь бы ей об этом не сказать. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ДЕТЕЙ                                     Их дети не будут говорить по-испански                                                 и никогда не станут на колени                                           ни в одной христианской церкви...                                                                     Уильям С. Берроуз                                                 "Исправленное и дополненное                                             пособие для молодого бойскаута" Крестовый поход детей Ты слушаешь как всё проходит, ты слушаешь как всё остаётся, всё будто уже остановилось, понимаешь, твой мир и твой персональный иисус, которые переживали вместе с тобой твои не лучшие времена, сейчас и они молча выходят, поскольку всё существует лишь до тех пор, пока ты его видишь, а здесь – гляди – очередное лето, очередная смена сезона, вспоминаешь кто ещё год назад в это время был жив, кто уже знал о своей болезни, кто догадывался о будущей смерти. Постоянные призраки умерших в пять утра на лестнице в подъезде, постоянные лица телеведущих во сне, и смерть приходит, как правило, именно в такие тихие утра, разнося запах мокрых овощей и йода. Именно дети и могут её увидеть – пустые-пустые улицы моего города, тихие-тихие голоса оглохших у автотрасс птиц, что умирают в одиноких городских гнёздах. Просто учишься писать, учишься писать просто, стараясь не забыть ни одного из этих безумно-прекрасных, умопомрачительно-беспризорных детей, которые сновали в течение всей твоей жизни на соседних с тобой улицах. Слушаешь теперь как всё остаётся, слушаешь и не знаешь, что делать с их вещами, с их нехитрым скарбом со следам лака для ногтей и сладкой уличной грязи. Твоя память существует до тех пор, пока ты сам захочешь их помнить, ни минутой дольше, сколько ты будешь идти, отходя от дома, ровно столько ты вынужден будешь пройти, чтобы вернуться назад. Ни шагом больше, но и ни шагом меньше. Не зная страха в своих бесконечных уличных вылазках, не боясь переступить грань, за которой начиналась великая чертова пустота, они просто проходили этой жизнью, двигаясь от одной ярко освещённой витрины к другой. Но сейчас видишь во что превращаются наши барабаны и наши флаги, как зачищены наши небеса от всех неприкаянных духов, которые их наполняли; износилась походная одежда и скаутские ботинки и у твоего мальчика протёрлась на плече кожанка – то ли от крыльев, то ли от автоматного ремня. Но ты слушаешь как они отзываются с той стороны, где-то между четырьмя и пятью утра, так что их голос можно спутать с воплями первых молочниц или расчувствовавшихся пьяных воров. Тихо касаясь воздуха с той стороны смерти, тихо, одними лишь губами говоря – сколько ты произнесёшь слов, сколько ты их наговоришь, ровно столько их будет держаться в твоём горле, мешая дышать, и отягощённый их терпкостью, однажды ты просто замолкнешь, не в силах что-то ещё прибавить , просто заткнёшься, даже не сказав до свидания – шепчут они и после них в подъездах остаётся запах йода, то есть запах смерти. Держа друг друга за руки, затаивая дыхание от присутствия друг друга, во сне теряя сознание от любви и недоедания, именно они наполняли воздух в наших городах туманом и летучими жуками. Никогда до этого и никогда после, никто и ни при каких обстоятельствах не будет так легко вырываться из этой жизни, как вырывались они, рыбами из воды за случайной добычей. Ты слушаешь? Рыбы, рыбы, которые пахнут йодом, которые, доплывая до берега, будто доживая до смерти, возвращаются, наконец, назад, напоминают тебе своим запахом как пахнут распятия в кабинах продуктовых фургонов, которые перевозят куда-то вдоль речек шматы большой европейской пустоты, и этот запах аптеки, которым пахнут жабры Иисуса на водительских католических распятиях, и этот оранжевый цвет водительских ногтей. Когда всё происходило, когда перетекали волны, бия солёными хвостами по жестяным крышам домов, построенных уже в пятидесятые, когда перекатывался океан в юных, впервые тронутых алкоголем душах; в городах, где в парках стоят умывальники по края наполненные дождевой водой и блевотой, на вещевых рынках, где в шапито ходят по раскалённому углю прирученные ангелы – в этих городах не могло произойти по-другому, если уж за дело брались негодяи и дезертиры, бесы и оборотни, которые прятались в наших детских шкафах; они не могли сделать иначе и не затеять этого приключения, собирая детей под хоругви и давая им атласы несуществующих автомобильных дорог. Отзываясь на каждый рожок из оркестра покойников, весело лязгая картонными доспехами и пряча в карманы дорожный гравий – чёрный и твёрдый, будто хоккейные шайбы – эти дети могли бы наконец выйти к морю и пересёкши его, остановиться где-нибудь в более благословенных местах, где небо такое низкое и прозрачное, что можно из рук кормить чаек и диких пчёл, но посмотри им вслед и станет понятно – каждый крестовый поход детей заканчивается тем, что дети просто вырастают и расходятся по домам – не досчитываясь умерших, не обращая особенно внимания на тех, кому некуда возвращаться; только вертолёты патрульных служб бьют хвостами по придорожному небу. Поэтому ты слушаешь, как прибывает народу на утренних улицах, они весело переговариваются в этом пространстве со своим персональным Иисусом, держа его за жабры и складывая в корзину мокрые овощи; тихие-тихие голоса тех, кто вернулся из своего крестового похода и теперь боится рассказать хоть кому-нибудь насколько жутко на самом деле выглядит время – утомлённое сумасшедшее создание, которое перебегает тебе дорогу в прибрежных песках и ест из твоих рук хлеб и шоколад, усталое-усталое существо, обречённое постоянно бежать за цирковыми повозками, что выезжают из города и двигаются вдоль речек в направлении палестины. То, что проходит и что сохраняется ими на память – программки футбольных матчей и порносалонов, цирковые рекламы, на которые гимнасты похожи на каких-то неканонизированных святых; учишься просто смотреть на детей, просто слушать новости, просто просыпаться, и на уличных базарах, в продуктовых супермаркетах покупать мокрую холодную капусту в память всех умерших. * М.: KOLONNA Publications, АРГО-РИСК, 2003. ISBN: 5-94128-076-9 Перевод с украинского Игоря Сида. См. также оригинал текста.   Вы можете оставить свои комментарии в ЖЖ Сида.