Даур ЗАНТАРИЯ

СТАРУШКА У ОКНА

До окончания рабочего дня осталось всего несколько секунд и один из служащих, - из тех, которые обычно смешат всех, - словно проснувшись, оторвался от груды бумаг, замер, приставив перо к стеклу часов и, шевеля губами, про себя стал насчитывать мгновения. В помещении сразу стало тихо. Все служащие, кроме старушки, сидевшей за дальним столом у окна, оставили свои дела и с улыбкой стали смотреть на него. "Шесть!" - воскликнул он наконец, потом, словно поднимаясь из-за стола в ресторане, откинулся на спинку стула, швырнул на стол левой рукой бумагу, как салфетку, правой - ручку как вилку, вдавил в дно пепельницы сигарету и, пользуясь рукой в пепельнице как рычагом, резко поднялся.

Рабочий день кончился. Все зашевелились, все заспешили. Контора заволновалась, как потревоженная заводь. Старушка у окна неторопливо убрала стол, рабочие очки в пластмассовой оправе заменила выходными в позолоченой и спрятала рабочие в редикюль, затем, защелкнув редикюль, медленно встала и пробралась к вешалке. Сослуживец опередил ее и с игривой галантнностью снял ее пальто с вешалки. Кивнув ему, когда он помог ей одеться, она натянула на свои узкие руки шелковые перчатки, на которых от старости уже был налет ржавчины. Завернув в плащ свою стройную не по летам фигурку, старомодным изящным движением старушка поправила перед зеркалом шляпу, взяла зонт и понесла к выходу гордую осанку, которую только что перед зеркалом же выправила. Другой сослуживец рванулся открывать ей дверь. Не замечая его игривости, она царственно кивнула ему и вышла в коридор.

Пройдя мимо кабинетов по полутемному коридору, старушка вышла на воздух, где запах весны уже не в силах были заглушить ни выхлопы, ни пыль.

На работе старушка - существо исполнительное и величаво замершее. Жить она начинает дома. Дома, в уютной квартирке ждут ее кресло у камина, портрет отца, граммофон, часы, вправленные в корпус граммофона, и еще глухой телевизор и глухая собачка.

Каждый вечер, придя с работы и открыв дверь, старушка вздрагивает при встрече с безмолвием: оно сидит и зевает в прихожей. Но тут же, сняв плащ и повесив его на гвоздь, она открывает дверь в комнату-спальню, той-терьер Жужу радостно вцепляется ей в подол, она оглядывает стоящие на местах граммофон и телевизор, важные, но печальные лица на старой фотографии на стене. И старушка тут же отгоняет одиночество, успакаивается и садится отдышаться в кресло. Телевизор напротив, граммофон под рукой. Так всегда было, есть и будет.

Собачка, запертая в комнате, сразу чувствует ее, когда она подходит к двери квартиры. Жужу любит море и, выбравшись в прихожую, тут же вскакивает на подоконник, откуда - вид на море. Она может целый день сидеть там, но старушка боится, что в ее отсутствие собачка может вывалиться из окна. Квартирка ее в доме на пригорке, и так получается, что окно прихожей у старушки на втором этаже, тогда как окно спальни приходится на первый этаж. И Жужу, запертая в спальне в отсутствии хозяйки, сидит обычно на окне, откуда видит только голую стену противоположного дома. Люди, идущие мимо к музею, часто фотографируют ее. К вечеру собачка начинает слегка скучать, но зато знает, что если она начинает скучать, значит уже как раз такое время, что вот-вот придет старушка. Чем больше она скучает, тем ближе приход старушки, всегда очень точный. И тоска у Жужу спокойная и уверенная.

Вот и сейчас, уже вся дрожа в спокойном ознобе, точно в срок она услыхала за дверью возню хозяйки, соскочила с подоконника, подбежала к двери в прихожую, всю исцарапанную ее нетерпеливыми когтями. При этом она лаяла от глухоты довольно громко. Старушка вошла, звоном ключей и шарканьем обуви по дощатому полу вспугивая безмолвие, что притаилось в углу, нащупала выключатель, услышав скреб собачки, вздрогнула от неприятного ощущения, - но тут же зажегся свет, и душа ее освещается вместе с прихожей, и она, повесив плащ, натянув на ноги шлепанцы, открывает дверь, и собачка радостно прыгает на протянутую ей руку, начинает лизать ей лицо. "Жу-жу! Замараешь мне платье!" - говорит она с деланной брезгливостью, а глаза ее при этом сияют, несмотря на смутное предчувствие. Отпустив собачку к окну на море, старушка начала переодеваться, успев мимоходом и ппластинку поставить, и телевизор включить. Она подпевает сладкому шипенью граммофона, положив на мелодию другие слова, пародируя оперную певицу: "омайнелийбе" скороговоркой, "Ау-гус-ти-ин" протяжно; старушка в отличном расположении духа. Она дома. Завтра суббота, послезавтра воскресенье, и ей можно всецело принадлежать граммофону, собачке... Она начинает переодеваться еще быстрее и уже, забыв граммофон, напевает так: всю фразу скороговоркой - "омайнелийбеаугустин - омайнелийбеаугустин", раскачиваясь в такт и пародируя "Фигаро здесь, Фигаро там".

К любимым вещам старушка относится как к живым существам, но ее любовь ревнива и пристрастна.

Взять, например, граммофон. Который год она крутит его каждый вечер. Граммофон старше ее самой. Она и любит его больше всех остальных вещей. Иное дело телевизор. С его помощью она наблюдает несхожесть мелодии ее прошедшего времени, выходящей из трубы граммофона и картин настоящего времени, появляющихся на экране. Это постоянно волнует ее, когда она сидит, вот так, прильнув слухом к граммофону, не отрывая глаз от телевизора и поглаживая голову собачке, которая, разнежившись, вытягивается у нее на коленях. И голос у телевизора испорчен: телевизор нем. А это вовсе не огрочает старушку. Телевизор - окно, откуда она глядит на вечно меняющееся, суетное настоящее время. А граммофон - это прошедшее время как настоящее, как в грамматике; время неподвижное, остановленное, к тому же остановленное в желанном месте. Наверное потому сравнивая экран телевизора окно, выходящее в настоящее время, приносящее сюда новости, но вынести что-то отсюда бессильное, с граммофоном, озвучивающим запертое ею в комнате время, старушка, невольно проявляя пристрастие, отдает предпочтение граммофону.

А разговаривает старушка только с Жужу. На работе почти не говорит, особенно с тех пор, как ушла на пенсию Галина Тимофеевна, с которой она проработала тридцать пять лет. И если кто к ней обратится, она старается ответить как можно более точно и кратко, и еще ниже склоняется над работой, показывая, что больше говорить не намерена. Сослуживцы, зная ее характер, обращаются к ней только когда надо спросить по правописанию. "Анна Михайловна, "тоже" вместе, или раздельно?". "Контекст". "Такой-то". "Вместе". И больше ничего. Тимофеевна, бывало, не только ответит на вопрос, но всегда разъяснит правило, но сослуживцы только взглянут на нее исподлобья, как глядит на всезнайку человек, которому в жизни ни разу не повредило отсутствие знаний. А старушка догадывалась, что коллегам ее был чужд закон перехода от общего к частному, потому что они привыкли рассуждать не понятиями, а фразами; даже когда они помнили правила, им не хватало самостоятельности и риска, чтобы применить их к каждому соответствующему случаю.

Вот собачка, улучив момент, когда песня закончилась, скалит зубы и ворчит. "Ты проголодалась, милая Жужу!" говорит старушка, переворачивая пластинку, и только потом направляется на кухню, и собачка вприпрыжку следует за ней.

Готовя пищу собаке, старушка разговаривает с ней, а собачка, кивает головой. "Что, Жужу? Проголодалась, небось, глупышка!". Собачка кивает. "Тебе, значит, окорочка?". Собачка кивает. "Нет, только не весь кусок. Я ведь тоже человек". Собачка кивает. " Ты же знаешь, что старушке тоже надо есть!". Кивок. "Не поест - умрет старушка". Кивок. "Кто тебя будет кормить, когда умру, кто о тебе позаботится?". Кивок. "Пожалеешь меня, когда умру?". Собачка кивает.

Говорит о смерти старушка лишь по старушечьей привычке, потому только, что эта тема вошла в ее речь, как это случается у всех пожилых людей. Не то, чтобы старушка вовсе не боялась смерти, но смерть не стоит еще перед ее глазами так отчетливо, чтобы устрашать и занимать ее мысли. Неизбежность смерти понятна ее уму, но не сердцу. Может быть, страх смерти и лежит на самом донышке ее души, может быть, она потому и боится тишины, что оно ощущается как мгновенный призрак смерти, но это ощущение пока не перешло в сознание, не стало мыслью. Да, она недолюбливает часы, догадываясь, что они отсчитывают уже в зоне конца, но ее дни схожи друг с другом, как ежедневный путь стрелок по кругу. Много лет без изменения, без перебоя: на работу, на работе, дорога оттуда домой, квартирка, собачка, телевизор и граммофон, портрет на стене, пять-шесть лекарств перед сном, местное радио, незнакомый по жизни отец во сне.

Вот, на экране, улыбаясь, говорит мужчина. Над ним надпись "Новости". У него такое выражение лица, словно задалсяя целью именно старушку убедить в том, что говорит истинную правду. Но она не может его слышать. Вот он, очевидно закончив фразу, чуть-чуть придвинулся вперед, направил на старушку твердый взгляд и очаровательно улыбнулся. Ни печали, ни задумчивости нет в его глазах. В его глазах читается лишь то, что те несколько мгновений, пока он не исчезнет с экрана, он должен замереть и удержать на лице выражение лица. Он испаряется и появляется цех, где расплавленная сталь льется в огромные ковши. Стоят двое, оба в одинаковых касках, только видно, что один из них только что нахлобучил свою каску, но одет как гость, а его собеседник в робе, промасленной и блестящей. Одетый с иголочки сует микрофон тому, что в робе. И тот, что в робе, поворачивает свое утомленное лицо. Потом говорит, уставившись в пол. Этот кивает, поддакивает, даже как бы торопит собеседника, заранее зная, что тот собирается сказать. Затем и он, одетый с иголочки, поворачивается к нам. Он говорит вдохновенно. Но и этот, как и сидевший намедни под "Новостями", подозревает, что старушка не слышит его.

Старушке в наследство достались только этот граммофон и кресло. Остальная утварь сгорела при пожаре именья дяди. Но только что это за граммофон! Он называется "Лондонская собачка". Такому названию он обязан эмблеме, вправленной в корпус: изображению собачки у граммофонной трубы с надписью "His masterli voice" (его масерское звучание) старой фирмы, существующей до сих пор - RCA-Victor. Граммофон старушки произведен в начале века. Корпус у него из синей карельской березы, уголки инкрустированы медью, труба раскрашена семью цветами радуги в природной последовательности и сверху покрыта лаком. Лак теперь уже мелко потрескался, напоминая старую живопись. В комплект входит и стульчик, тоже из карельской березы. И большинство пластинок у старушки фирмы RCA-Victor. Как давно они крутятся под иглой, тем более, что граммофон у нее постоянно работает, но пластинки и по сей день не износились, не утратили своего мастерского звучания. Сам граммофон до сегодняшнего дня работал без починки. Но не будем спешить с прошедшим временем. Работает... Чуть было не сказал: как часы. Если нам хочется отметить хорошую работу, сравниваем с часами, словно часы - самые преданные из всех предметов, когда-либо служивших человеку. Я и старушка не согласны с этим: мы оба недолюбливаем часы.

Именно часы на граммофоне и вышли из строя,но у нет особенного рвения починить их: часы как стали, так и стоят. И поделом им: не они ли приноравливаются ко всякому времени, вместе со временем меняют внешний облик, но не изменяют своего нутра, сопровождая нас, мерно отсчитывая наши шаги на пути, по которому мы идем, прижав к себе все дорогое - на пути к смерти. А если кто, возомнив, что время принадлежит ему, бодро настраивает часы, чтобы их стук, который для него что свирельная трель, сопровождал бы вечное его восхождение, тогда часы ухмыляются в своем железном сердце, зная, что и его они переживут. И как бы часы не видоизменялись, их сущность остается неизменной, как и их раскрытая змеиная пасть, где язык вращается между двенадцатью зубами... Но все же часы несчастны каиновым несчастьем, потому что священные ворота смерти, до ворот которых они сопровождают и людей, и тварей, и растения, и предметы, наглухо закрыты для них самих. И под грузом постылого бессмертия плетутся они по постылой дороге.

Старушку не одолевают эти тяжкие размышления. Уставившись на экран, с собачкой на коленях, она сидит и слушает пение, раздающееся из огромной завязи граммофонной трубы, и как бы ни трогала ее песня, с лица ее, пока включен телевизор, не сходит едкая улыбка.

Собака начинает дремать, и, осторожно посадив ее в граммофонную трубу, старушка наклоняется и начинает натягивать пружину граммофона.

Вдруг до ее слуха доходит голос соседского телевизора, словно он вошел сквозь стену. Мужчина, до этого беззвучно открывавший рот на ее экране, схватив этот голос, заговаривает им. Он и в лице меняется: оживает и становится увереннее. Пользуясь такой вот паузой граммофона, сквозь деревянную стену, разделяющую обитель старушки с соседями, входит звук родного брата ее телевизора. Этот показывает, тот говорит.

Но сейчас она не слышит; служит перед граммофоном, как пред алтарем. До отказа натягивает пружину, меняет иглу. Прежде чем поставить, она запускает диск, затем долго и аккуратно чистит диск бархоточкой. Ставит. Торжественный орган наполняет комнату, его голос сопровождается шумом, словно это помехи из времени, откуда доносятся его сигналы. Старушка устраивается поудобнее: вскоре мелодия захватывает и уносит ее далеко. Только голубой экран освещает комнату в сумерки. На стене сзади качается ее длинная тень, словно тень маятника в перевернутом виде. Портрет ее отца, попадая в эту тень, гаснет, потом снова начинает мерцать в темноте, словно малый маяк. Руки старушки делают привычное дело: меняют пластинку, когда песня кончается, крутят ручку. Время для нее сжимается в одно мгновение и это мгновение, как говорится, тонет в море воспоминаний.

................................................... ...........................................................

Она стряхивает с себя воспоминания и меняет пластинку. Собачка, спящая в граммофонной трубе, каждый раз, когда меняется звучание, вздрагивает и ощетинивается. Голос трубы не может беспокоить Жужу, она совершенно глуха и музыку слушает телом.

...Граммофон застонал, как от непосильной тяжести. Собачка в трубе вздрогнула.

Пружина порвалась, когда пластинка была на половине, когда мелодия успела захватить старушку и собачку. Раскатистый звук с грохотом умолк. Жужу выскочила из трубы, вся дрожа. Старушка осмотрела со всех сторон граммофон. Но граммофон молчал, глухонемой и холодный. Она к ручке - та легко крутилась в гнезде. Она к головке - та лежала на пластинке, как змея в обмороке. Старушка оглянулась, ища помощи - в глазах мужчины на экране она прочла, что и то, что он говорит, и его улыбка предназначены так же, как ей, еще миллионам, и если бы в них была теплота то ей бы принадлежала одна миллионная часть.

Старушка попыталась приподняться, но бессильно упала в кресло.

За стеной есть другая женщина, которая, так же, как и старушка, не выключает телевизора, пока он сам не умолкнет, но у того и голос есть. Эта жена ее соседа, молодая дамочка. Она нигде не работает, хватает и того, что муж приносит, как говорят соседи. А муж ее работает экспедитором Абснаббыте. И вообще эта женщина все время дома, разве что утром выйдет на рынок. А так сидит у телевизора, или готовит (когда готовит, стоит у телевизора). И день-деньской только и слышно, как она заливается колокольчиком. Только ближе к ночи ее смех обрывается - значит, вернулся муж. И потом некоторое время - его ворчание и ее бормотание. Впрочем, вскоре он перестает ворчать - он ужинает.

Но им дела нет до старушки, слушающей свой граммофон, от которого и хозяйка бы не отказалась, поскольку все старое теперь в цене, да муж хорошие деньги дал бы за кресло, и кроме того, его бы забавляла фотокарточка с князями, а собачку она смотрела бы лучше, чем старушка, благо все время дома, а что касается старушкиной жилплощади, у нее наследников вроде бы нет, все соседи подтвердят, что ни разу ее никто не навестил, а они в горсовете стоят на расширение.

Пользуясь молчанием граммофона, телевизор царил. Шла передача "Изучим французский язык". Мужчина на экране встал бочком, чтобы не поворачиваться спиной к зрителям, и, приподнявшись как можно выше, на доске большими буквами вывел "Имперфект". Старушка сидела, подперев щеку ладонью, и рука ее то и дело соскальзывала с подлокотника кресла. Мужчина говорил. Граммофон молчал. Усилием воли она сдерживалась от искуса оглянуться в его сторону. Она приковалась к экрану. Ей не хотелось думать о случившемся, зная, что лопнула не только граммофонная пружина, но лопнула и жизнь, которую, подобно граммофону, она ежедневно настраивала и заставляла играть одно и то же.

Старушка вспомнила, как в детстве архитектор-француз, гостивший в их семье, хвалил ее французское произношение. Впоследствии ей ни разу в жизни не пригодилось знание этого языка, и оно постепенно испарилось из памяти. " У нее был учитель". "Она ходила в сад". И все предложения были в прошедшем времени. Она слушала музыку. Ждала: "А ты слушаешь музыку?" - и не написалось. Вместо этого: "Ученики усердно трудились". Старушка откинулась на спинку кресла и стала смотреть поверх экрана. Неожиданно в памяти ее всплыла мелодия. И пошел ей навстречу ее изящный отец. Вырвав телевизор из сети, она бросилась ничком на кровать.

Всю ночь старушка бредила. Мучалась и собачка. Старушка встанет - вскакивала и она. Старушка задремает - дремала и собачка. И тогда Жужу как всегда снилось море, но море было неспокойное, хмурое, немое. Наконец заговорило местное радио, возвещая начало нового дня. Старушка дотянулась и выключила его. Тускло взглянула на собачку.

Бесконечная ночь кончилась, рассвело. Жужу нервничала: пришло время завтрака, но она и не думала об этом. Долго они еще пробыли в безмолвии. Наконец собачка почувствовала человека со стороны комнаты, откуда было видно море. "Кто там? Кто там? Кто там?" - бросилась она к двери, в надежде, что пришла помощь. Но дверь в прихожую проникнуть она не могла. А там действительно стучали. "Сейчас!" - отозвалась старушка. И с трудом встала. Собачка никогда не видела ее такой бледной. Накинув халат, хозяйка пошла к двери. Когда она открыла дверь в прихожую, собачка, жалобно пища, бросилась вперед нее. Хозяйка, держась за стены, дошла до входной двери. Это была Галина Тиимофеевна.

"Хозяйка заболела! - сказала ей по своему собачка. Заболела, когда испортился граммофон.

- Что ты лаешь, Жужу? - спросила гостья и, наклонившиись, погладила собачку. - Не узнала меня?

"Я хочу ей о хозяйке сказать, я встревожена, а она сюсюкает!" - возмутилась собачка.

Галина Тимофеевна отправилась за врачом и некоторое время ее не было. Вскоре собачка выбежала на возню у дверей.

- Той терьер! - воскликнул врач, которого привела Галина Тимофеевна, не скрывая любви к собакам.

Он поправил очки, нагнулся и попытался погладить собачку. Жужу не огрызнулась, но тут же отскочила в сторону, давая понять, что ей не до нежностей.

Сначала просунулись в дверь, потом зашли старушкины соседи, любительница телевизора с мужем. У входа в спальню они завозились: мужчина хотел, чтобы известного в городе доктора в комнату пропустил именно он и, отстранив жену, притиснулся к двери и поклонился, пприглашая его войти. "Разрешите!" - сказал доктор, и, обойдя его, боком вошел в дверь. Предупредительность мужчины осталась незамеченной и поэтому он хмуро посмотрел на жену.

Доктор сел у изголовья больной и стал ее осматривать. Послушав ей сердце и легкие, измерив давление, он поднял голову, обвел взглядом Галину Тимофеевну, мужчину и жену, выглядывающуюю из-за его спины, убедился, что они замерли в ожидании его слова и заговорил:

- Как врач... Все согласно кивнули. - ... Как врач я не могу не думать о гипертоническом кризе...

Народ закивал. - Но, - он взглянул на отрешеннное лицо больной, - если принять к сведению, что недуг сопровождается тошнотой и расстройством желудка, то убеждаемся, что на сей раз мы имеем дело с обыкновеным пишевым отравлением.

Слушатели еще усерднее закивали. "Правильно!" - не выдержала соседка и тут же густо покраснела. Муж строго обернулся на нее. Доктор кивнул, то ли тому, что женщина сказала, то ли тому, что муж строго оглянулся на нее.

- Правильно! - поправиил жену сосед. Старушка что-то попыталась сказать, но вместо этого получился невнятный стон. Доктор внимательно склонился к ней. Но старушка ничего не выговорила. Тимофеевна вопросительно посмотрела на доктора. Доктор поспешно застегнул полы халата. Старушка снова застонала и приподняв руку, попыталась жестом что-то сообщить. Люди не поняли ее и обратились к доктору в надежде на диагноз. "Я же говорил!" сказал он и встал. Люди не поняли, что из сказанного им он сейчас имел в виду, но все же кивнули. Старушка снова сделала жест рукой. Доктор неторопливо, но с досадой собрал инструменты в чемоданчик. Вдруг собачка, лая, подбежала к граммофону. Старушка снова что-то попыталась сказать, но вышел только стон. Жужуа кружилась вокруг граммофона, лаяла и имела сообщить что-то. "Той-терьер, японская порода" пробормотал доктор и сердито направился к двери. Люди вскочили.

"Галина Тимофеевна, вы наверное останетесь с больной... Две таблетки анальгина, не забудьте резерпин, и это, что я выписал, но прежде всего, - он пронзил взглядом собачку, продолжавшую с лаем носиться вокруг граммофона, - это покой, покой и еще раз покой! - и, отвесив общий поклон, он поправил очки и, собирая полы халата рукой, в которой держал чемоданчик, вышел в прихожую.

- Вот это врач! - сказал сосед, не глядя на жену. - Тут же выставил диагноз, - ответила она мужу, и взглядом, и тоном своим извиняясь перед ним. Муж, показывая, что он ей все забыл, а теперь думает о другом, сказал:

- Почему эта собака все вокруг патефона бегает?

Жизнь ее была полна воспоминаний об отце и воспоминаний о том, что и когда вспоминалось. Старушка совсем не знала матери и не думала о ней. И отца помнила как сон. Она помнила: он был красив. Помнила, или помнила по рассказам? Но как он выглядел?.. Как он выглядел - этого она не знала. Единственный его портрет попал к ней недавно: сотрудники музея, который находился по соседству, нашли фотографию и дали ей копию. Там ее отец стоит в группе своих сородичей князей Чачба-Шервашидзе. Но, как нарочно, то место, где приходилось его лицо, было отщиплено, и как она ни старалась, как не увеличивала снимок, не смогла выявить лицо отца. Все же она увеличила снимок и вывесила на стене. Над граммофоном. Заснет и во сне видит незнакомого отца. Меняясь с годами, все прекраснее виделся ей его лик - и в ее юности он был прекрасен, но был как в тумане, зыбкий был и призрачный; теперь он стал яснее и жизнеподобнее.

Заполняя этим свое одиночество, старушка творила в мыслях образ отца, которого никогда не видела.

Вот приближался отец, зажав между большим и указательным пальцем костяной набалдашник трости. Приближался особенной походкой, словно шагая по строке. Улыбаясь заграничной улыбкой.

Приблиижался, чудно улыбаясь. А отец ли был он? Старушка замирала от радости и целомудренного волнения.

Тимофеевна принесла лекарств и ушла, обещавшись забежать назавтра утром. А старушке становилось все хуже. Собачка вздрогнула, когда она приглушенно застонала. Сутки уже, как собачка не ела, не пила и не гуляла. Ко всему прочему ее чуть не хватил сердечный приступ, ведь это была слабонервная собачка, и без того дрожавшая от лишнего движения.

Жужу решилась пойти за Тимофеевной; она помнила, где та живет. Дойти до нее и, кружа вокруг нее, дать ей почувствовать, что старушка в опасности, и привести ее сюда. Но она оказалась запертой в комнате, дверей ей было не одолеть, а старушка уже не вставала. Собачка заметалась по комнате, пока не заметила, что окно на улицу приоткрыто. И Жужу решилась. Осторожно, чтобы не задеть стоящий рядом граммофон, она забралась на кресло. Через минуту она уже была на спинке кресла. Никогда бы прежде у нее не хватило духу на такое, но сейчас у нее не было другого выхода: вцепившись когтями в занавес, она раскачалась и прыгнула. И вот она добралась до подоконника, но тут увидела знакомую стену и асфальт тротуара, до которого было довольно высоко. Сердце у Жужу замерло: прыгать было страшно, и она сидела некоторое время, дрожа от волнения. Мужчина проходил мимо и сфотографировал ее. Жужу продолжала ждать. Появился другой мужчина в домашней пиижаме, но с рыночной сумкой. Она не сразу заметиила его, ведь она не слышала его шагов, а заметив, не сразу узнала. Когда он раскрыл сумку, собачка решила, что и он полез за фотоаппаратом, и подумала: хоть бы он помог сойти на тротуар. И мужчина протянул ей руку и снял ее с подоконника. Но не успела собачка опомниться, как он сунул ее в сумку, где сразу ей в ноздри ударил запах мяса и темноты.

- Отпусти немедленно! - грозно сказала Жужу. - У-тю-тю-тю! Не лай, Белка! - сказал он. - Скорей, увидят, - поторопила его жена. Но того, что ее, черную и изЯщную, как горностай, переименовали в банальную Белку, - этого собачка услышать не могла. Она ведь была глуха.

Воспоминания листались сами собой перед ее глазами, как картины в альбоме, не касаясь сердца. Душа пребывала в дремотном покое. В дремотной тишине была мелодия.

Пришел первый час. Радио у изголовья умолкло, но тихий звук мелодии продолжал раздаваться. Старушка лежала с открытыми глазами и прислушивалась. Когда она открыла глаза, у изголовья сидел он. Старушка похолодела, но не вздрогнула, только подумала: вот какое прекрасное у него лицо! И он молчал. Была только мелодия. Он молчал. Темнота не могла скрыть сияния его глаз и злата его вьющиихся волос. "Ты пришел за мной?" - спросила она его взглядом, но он молчал. Мелодия выливалась из молчания. "Как сладко!" - успела подумать она. И снова спросила глазами: "Мне пора? Ты за мной?". А он молчал. Легкая нетерпеливость тронула покой и безмятежность, в которой она пребывала. "Пора мне?" - еще раз спросила она его глазами. Он приставил палец к губам, указуя в сторону, откуда лился чистый, очищенный от помех времени звук, как бы говоря ей: "Помолчи, не вспугни эту мелодию". И она успокоилась.

И оба, затаившись, слушали мелодию, которая лилась из тишины.

1973 г.

Перевел с абхазского автор